Светлая память

Мне восемь с небольшим лет. Мы с папой сидим на диване под зеленым абажуром настольной лампы. Листаем огромный альбом, рассматриваем репродукции. Куда подевались сейчас эти огромные альбомы? Наверное, туда же, куда и высоченные тяжелые стулья, на которых сидишь, не доставая пола ногами, и просторные, как аэродромное поле, кровати, и долгие-долгие, длиннее нынешнего года, вечера под зеленой лампой:
Папа не переворачивает страницу, хотя я уже все рассмотрел.
- Смотри, - говорит он, - Федор Васильев . "Оттепель".
Мы одни в темной квартире. Тихо.
- Нравится? - спрашивает он.
Не знаю. Картина, как картина.
- Серая какая-то:
- Серая? - удивляется папа, - Где ж тут серое?
- Ну вот же! - я тычу пальцем показать и - не вижу серого! Снег - голубоватый, зеленоватый, розоватый, фиолетовый вокруг золотисто-охристых кустов, вдали становится тревожно-сиреневым. И какое множество благородных оттенков коричневого в раскисшей дороге! А на небе целая цветовая буря - теплые дымно-желтые облака, тесня и сминая мрачно-синий облачный омут, становятся холодными дымно-розовыми. От этого мощного, неудержимого движения облаков так веет влажной свежестью, что я чувствую у себя на лбу и щеках прохладное дыхание оттепели. И яркая, прямо режущая глаз полоса солнечного света на снегу! И как ловко положил ее художник: видно, что она бежит по снегу и вот-вот озарит всю окрестность!
- Ух, ты:
- Вот тебе и серая, - говорит отец, - а посмотри-ка сюда:
Я не верю глазам. Снег, облепивший дальние кусты, написан уже не зеленоватым, а просто зеленым, чуть не прямо из тюбика! Как же это?
-Смотри шире! - подсказывает папа.
Смотрю шире, и - вдруг - вижу! Взятый с двух сторон розовым и сиреневым, зеленый перестает быть зеленым. Я вижу цвет и не вижу цвета! Это уже не цвет - это тусклое свечение белого снега сквозь толщу сырого февральского воздуха.
Мне нечего сказать. Я поднимаю на папу изумленные глаза. Он видит, что я увидел, и счастлив больше меня, и, смеясь, кивает мне.
- Вот тебе и серая! Художник так примирил цвета друг с другом, так сладил, в такую привел гармонию, что мы, как в жизни, не видим отдельных цветов, а только общий цвет, только слитный воздух и свет. Но цвета в этой слитности - бездна.
- Это чудо, - говорю я, и папа соглашается.
Переворачивать страницу не хочется. Мы теперь уже вместе пересматриваем цвета и сочетания цветов, освещенные солнцем и погруженные в тень ветви, развалившийся мост, покосившуюся, явно нежилую избушку, соглашаемся, что цвет одежды старика, хоть этого и не видно на репродукции, уж никак не темно-серый, а непременно прекрасный, глубокий черно-синий, и папа, я чувствую, ведет меня куда-то дальше.
- Чтобы так владеть цветом, импрессионистам пришлось отказаться от деталей, от формы, в конце концов, и от человека. Федор Васильев ни от чего не отказывается. Человек для него самое главное, самое дорогое: Ведь как построена эта картина?
Планшетик, бумага и карандаш у нас всегда наготове. Папа быстро рисует маленький прямоугольник пропорций "Оттепели".
-Видишь, какой он длинный? Художники редко берут такой формат, очень уж трудно связать такие далекие углы. А связать необходимо, чтобы они не развалились, а стали цельностью, так же, как стал цельностью цвет. И вот посмотрим, как связывает картину Васильев. Справа налево диагональ мокрой дороги, упругий разворот санного следа. Слева направо - диагональ ручья, поддержанная дальше скатом крыши:
Я знаю, что такое диагональ, и гордо молчу об этом. Я уже убедился на опыте - стоит похвастаться чем-нибудь, и оно сразу теряет ценность. Я просто говорю:
- Две мокрые диагонали.
- Да. Вода правит в этой картине, разделяет и связывает холст. Вода здесь главное. Так?
Соглашаюсь - вроде бы так.
- Так, да не так. Подай-ка кальку, ножницы и цветные карандаши.
Я соскакиваю с дивана к столу, выдвигаю широкий верхний ящик. Там хранятся настоящие сокровища: коробки акварели, коробки цветных карандашей, карандаши россыпью, всех цветов, длинные и совсем огрызки. А вот и строгие плоские коробочки с простыми карандашами, наш "Конструктор" и чешский "Кохинор", и в кохиноровской коробке среди прочих - король карандашей, самый мягкий, 6В. Папа сказал, что он звучит на бумаге, как виолончель. Вот загадочная черная готовальня, не сразу сообразишь, как открывается. Вот циркули, рейсфедеры, пузатые баночки туши, вот какие-то стеклянные трубочки с тонкими носиками, точилки, ластики, кнопки и скрепки, ножички и настоящий скальпель, и широкий сапожный нож, разрезать бумагу. Нет только убогих "козьих ножек", папа их терпеть не может. Меня восьмилетнего завораживает это изобилие, я могу копаться в этом ящике часами. Я же нынешний во все глаза смотрю на отца, память моя светла, как стекло, я вижу все, до мельчайших подробностей. Он задумался, смотрит невидящими глазами в темноту комнаты, и карандашик в его руке застыл острием вверх, как маленькая ракета, готовая лететь в неведомый космос. Он весь облит золотым светом, его лицо прекрасно, будто написано вольной кистью великого художника: Широкий ворот рубашки распахнут, волосы откинуты со лба назад, волосы еще совсем не седые: Боже мой, ведь он гораздо моложе меня, мне теперешнему он годится в сыновья!..
Папа аккуратно переводит на кальку фигурки старика и внучки. Потом переворачивает кальку, по шершавой обратной стороне повторяет контур и обратную сторону раскрашивает так точно, что теперь их не отличишь от тех, что в альбоме. Только смотрят они в другую сторону. Папа добавляет немного фона и вырезает маленький овальчик. Мы накладываем овальчик на репродукцию, наши путники поняли, что через речку не перейти, и повернули назад. И происходит чудо, второе за сегодняшний вечер. Картина разваливается. Правый угол ее неудержимо валится вниз, а вся левая половина оказывается пустой и лишней.
-Покосилась, покосилась! - кричу я.
- Да, - говорит папа, - жест маленькой детской ручонки оказался важнее огромных и мощных диагоналей. Огромное пространство заполнено не лесом и облаками, не сочетаниями красок, а только взглядом этих путников, только их намерением идти в ту сторону. Вот как важен у Васильева человек, вот какой великой силой наделяет он даже самого маленького и слабого:
Молчим. В квартире тихо. Лишь за стенкой в бабушкиной комнате сердито стучат часы. Я уже без папиных подсказок вижу, что за веселой солнечной полосой вползает в картину унылый фиолетовый сумрак, что заплечный мешок старика безнадежно пуст, что и великая сила бывает бессильна.
- Пап, - говорю я, - значит, им нельзя идти назад? Все развалится?
- Нельзя, - отвечает папа.
- Но ведь и вперед им не пройти! Речка же растаяла!
- И вперед не пройти, - отвечает папа.
- Что же им делать, пап?
- Не знаю, сынок:


Мой отец, неудавшийся музыкант и неудавшийся художник, унес с собою в землю талант, данный ему Богом. Нет, неверно! Этот талант он передал мне. Я так же, как он, не трачу и не пускаю его в рост, так же, как он, не знаю, что с ним делать, так же, как он, как эти два путника на русской дороге, не знаю, куда идти, кому вернуть эту
светлую память.